Яндекс.Метрика

Герой-адвокат Дима в фильме постоянно, когда его спрашивают, верит ли он в Бога, с вызовом отвечает «Я юрист. Я верю в факты». Итак, очень характерная деталь. Рядовому человеку свойственно отождествлять себя с функцией, которую он выполняет в обществе. Я мэр. Я судья. Я отец. Но часто при этом содержание каждого из таких понятий самому человеку до конца не ясно. Не видя целого, своей вечной – вовсе не социальной – природы, он теряется и в частностях; частности эти, конечно, большей частью этического плана. Вот как это выглядит на примерах из «Левиафана». Я жена. Разве я перестану быть женой, переспав с другом мужа? Я друг. Разве я перестану быть другом, переспав с его женой? Я муж. Но что я могу дать жене, кроме своей зарплаты и ласки? не смысл жизни ведь? Я власть. Разве я перестану быть властью просто потому, что кое-с-кем поступлю несправедливо? А что такое справедливость вообще? Кто на этот вопрос ответит? Вся власть от Бога, – вот и персонифицированная «Церковь» мне то же самое говорит (впрочем, мы понимаем, что церковь в данном случае – это тоже лишь название). Немудрено, что такой власти никто подчиняться не хочет. Сын видит, как бездарно живут его родители и, разумеется, заявляет: «Я не хочу с вами больше жить. Вы мне надоели. Понятно?» (оставим, впрочем, пока в стороне гипотезу, что тот же сын Николая убивает свою мачеху молотком; авторы фильма оставляют этот момент открытым).

51342

В важные для себя часы герои подходят к берегу, на котором с незапамятных времен лежит скелет кита. Что это? Давно разложившийся труп власти в широком смысле этого слова. Власть, потерявшая свою нравственную основу и следовательно… саму власть. Прямая апелляция к мыслителю Нового времени Томасу Гоббсу с его «Левиафаном». Для ультралиберала любая власть – это копия без оригинала. Для традиционалиста – уродливая подделка оригинала. Звягинцев – где-то посередине. С одной стороны, он не отвергает идею высшей власти («Бог все видит») как таковую, но не может отмахнуться и от того, что в обозримом пространстве власть занята лишь пожиранием индивидов, а духовенство – представительство Власти высшей – век от века вдохновенно распинает пророков и стяжает вполне земные богатства. На фоне этого контраста действительно очень легко принять уклон в сторону гоббсовского понимания общества как войны всех против всех и государства как механизма, ограничивающего посредством делегируемой ему агрессии свободу людей пожирать друг друга. LeviatanВот откуда идея Левиафана (имеется в виду главный концепт книги Гоббса «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского») – чудовища, укрощающего человеческую природу, поглощающего человека со всеми его мыслями о «пожирании» других людей.

Кто-то с чутьем консерватора-традиционалиста мог обратить внимание на то, что кадры со стоящей над обрывом Лилей могли быть наполнены совершенно иным содержанием: это могла быть женщина-мать, хранительница рода, всматривающаяся в великолепное героическое будущее своей общины, своих детей (и даже неважно, родных или приемных). Но Лиля сосредоточена исключительно на себе (по сути – на удовлетворении своих чувств), и ее последний поступок – лучшее тому подтверждение. Она гробит последний шанс спасти свою семью и не только лишает приемного сына материнской опеки, но и, не осознавая того, подводит мужа под статью. Так бывает: думая, что мы избавляем кого-то от забот, связанных с нашей персоной, мы можем причинить им еще больший вред. Поведение такого рода – свидетельство безответственности, присущей современному человеку. Точнее, индивиду, которого мы по привычке называем человеком: представители традиционного общества употребили бы другое слово. Так вот, речь идет о той же эксплуатации, только тонкой. Если же Лилю, как предполагают некоторые критики, убивает ее пасынок, все еще страшнее: тогда Ромка являет собой символ жизни, которая не хочет видеть рядом с собой другую жизнь (вспомним, что незадолго до предполагаемого самоубийства – по пьянке – Николай с Лилей решили завести еще одного ребенка). Тот же эгоизм, только агрессивный. И очень, к нашему ужасу, распространенный.

maxresdefault

Человек человеку – волк. Такова отправная точка либерального мышления. «Огради меня, Левиафан, от таких же как я, но оставь пространство для того, чтобы я мог там наслаждаться жизнью сам по себе». А не бывает такого – сам по себе. Мы дышим тем же воздухом, что и все. И тут становится понятна реакция, на которую Звягинцев натолкнулся после знакомства с его картиной российской аудитории. Речь идет об обществе, где существует заказ на жизнеутверждающие и победные сюжеты, а режиссер вместе со своим соавтором-сценаристом Олегом Негиным дает людям самую горькую правду. Имеет неосторожность. Причем, на истину не претендует. Но для нашего человека истина важнее правды. Для нас – либо все, либо ничего. Либо надмирная мудрость и благодать, либо самообман и пресловутые «розовые очки». Чем-то средним мы не удовлетворимся. Звягинцев же предлагает нам «просто человека». Но нам нужен сверхчеловек. Нужна сверхмиссия. НАМ нужна. Неудивительно, что фильм лучше приняла именно западная аудитория. Российский зритель в данном контексте – это скорее потерянный бергмановский рыцарь, разочарованный своим героическим крестовым походом, но все равно оставшийся идеалистом («Седьмая печать»). Да, он мучается от того, что истина лично для него непостижима, но удовлетвориться обывательщиной в любом случае не может. И потому все-таки страдает от того, что церковь и государство в очередной раз оказываются всепожирающим Левиафаном. Ему, народу-рыцарю, нужен не «смертный Бог» (этим словосочетанием Гоббс был склонен характеризовать положение государства), а Бог Живой. Народ, о котором мы говорим, ищет не Закона, но Благодати. Тут можно припомнить, что Гоббс игнорировал духовное измерение как таковое, однако наш ли это путь?

liviafanЗвягинцев идет опасной тропинкой. Он отнимает веру, а взамен дает лишь мастерство. То самое мастерство, с которым Сизиф закатывает на гору свой камень. И с одной стороны, ничего плохого в этом нет: часто то, что мы принимаем за веру, является лишь суеверием – отличить одно от другого крайне сложно. И вот суеверие действительно должно быть разрушено. Но не в ущерб вере. Согласитесь, молодые супруги должны верить в то, что останутся друг для друга единственными. Дети должны верить в то, что их родители – самые честные люди на свете. Людям же в целом важно чувствовать, что они в этой жизни не одиноки. Вера – то, что много раз помогало русскому народу отбрасывать от своих рубежей полчища захватчиков. Герои же «Левиафана» – люди без веры, без твердых жизненных ориентиров. Они размазаны по плоскости материального бытия: водкой, лицемерием, ложной гордостью и растворенностью в чувственном начале. Мы видим людей, который хоронят себя заживо. И в данном контексте совершенно не важно, как выглядит в каждом конкретном случае гроб. Единственное, на что остается надеяться — так это на то, что своеобразный «русский Иов» Николай все-таки духовно преобразится и увидит Бога в урагане, который смел его дом и семью. И поймет, что нельзя, нельзя привязываться к временному. Что весь этот жестокий спектакль – он для того, чтобы вытащить его, Николая, душу из бессмыслицы животного существования. Ироничный тон Книги Иова в вопрошании «не хочешь ли поймать на удочку Левиафана?» можно понимать как указание на бесперспективность любого договора с временной, земной властью (то, что предложил человечеству Гоббс).

Думаю, Звягинцев понимает, что сам он – такой же Николай, который хлещет водку в разрушенной церкви и вдруг с неведомым ему самому благоговением начинает рассматривать проступающие на ее стенах фрески. Как человек постмодерна, изнасилованный победным шествием по земле либеральной идеологии, Звягинцев  опустошен. Снаружи – порядочный буржуа средней руки, внутри – страдающий от внутренней пустоты идеалист и романтик. Он только притворяется человеком, принявшим правила игры в мире без Бога… Вслед за Достоевским он задается вопросом «а если Бога нет, все дозволено?» («Бесы»)

17daf80aa1de3fbb5c69

«Не в силе Бог, а в правде» – формула того же порядка, что и «уверуй – и спасешься». Вглядитесь в «Левиафана» внимательнее – и вы поймете: тот же Вадим Сергеевич – человек вполне себе верующий. Он реально уверен, что делает нечто, спасающее его душу. При этом, вряд ли он понимает, чем душа отлична от тела: обычно такие люди считают, что после смерти их душа полетит к Богу, а сами они будут гнить в земле (как будто не душа – наша, так сказать, оригинальная личность!) И поэтому вместо того, чтобы быть рабом Божьим, он становится рабом Церкви. Легкая дорога: не меняй ничего в жизни, просто будь полезен тем, кто связан с Богом через понятную и видимую иерархию – и тебе зачтется. А праведником «хозяину города» быть ни к чему. Если вы думаете, что так мыслить наш герой не может, то ошибаетесь. Криминал часто дает нам примеры людей религиозных. В том же кинематографе это прекрасно отразил Балабанов: вспомним, как герой «Жмурок» одними и теми же руками убивает людей и крестится. Церковь же этим частенько пользуется. «Уверуй – и спасешься», – говорит она, опуская при этом, что за подлинной верой должна, как вагоны за паровозом следовать серьезнейшая внутренняя работа. Та самая, на которую человек, подавляющий свою волю тем же алкоголем (да мало ли чем еще!), просто не способен. «Откинуть» церкви львиную долю преступной добычи – это для него понятно. Изменить свою жизнь – уже нет. Священник связан с Богом – понятно. Я САМ связан с Ним – опять же нет. Зачем мне становиться слугой или даже просто доброжелателем для своего ближнего, если можно решить дело проще и конкретнее: «откинул» на новый храм и золото для икон – и делай что хочешь. Цель-то одна – и это отнюдь не свобода от греха, а лишь уверенность в самом себе, в собственной (!) силе и правде. Все верно: в Вадиме Сергеевиче мы наблюдаем гротескный вариант «контракта с совестью». Но то же самое – в нас самих и вокруг нас. Просто не все обращаются за силой к Церкви. Кто-то ищет ее в семье, кто-то – в определенной субкультуре, кто-то — в постельных «подвигах», кто-то – в личном интеллектуализме. У всех свои идолы, и Церковь – лишь один из них. А Бог далеко. До Него не доберешься. Да и зачем? Нам всем и тут нормально, в своих помоях и испражнениях…

kinopoisk.ru

Духовный человек понимает, что Левиафан может сожрать только тело, но не Дух. Дух свободен. Но кто ассоциирует себя со своей душой? Все думают и живут так: «я мэр», «я юрист», «я духовный пастырь» и т.д. И такое понимание – уже само по себе рабство, сдача на милость чудовищу-Левиафану. Мне понравилось, как описал церковную линию в фильме один православный монах из России: «Левиафан вздымает свою гриву, когда на зов этих грешников, алкоголиков, блудниц и убийц, Церковь отвечает пустой риторикой, усыпляющей совесть, помпезными шествиями, грандиозными стройками. Она ослеплена лучами Левиафана – научилась играть, сидя у него на брюхе, и даже не замечает, что первой устремляется с ним на дно. Левиафан – там, где вместо рыбы дается камень, где вместо веры – лицемерие. Где вместо хижины Иова – белокаменный храм». Мы видим лишь временное: кто-то в обществе оказался «наверху», а кто-то – внизу. Но пройдет какое-то время (что для вечности даже тысячелетие, не говоря уже о веке? – ничто) – и библейской чудовище повернется другим боком. А мы к тому времени так и умрем с мыслью, что все в этом мире несправедливо. А все почему? Потому что, даже говоря о вечных ценностях, концентрируем свое сознание на ценностях преходящих. А найдется ли в нашем существовании (так и хочется сказать – «в экзистировании», но не будем ставить телегу впереди лошади) место для вечности – это уже выбор каждого. В любом случае, фильм забудется, а Иов останется. Причем, сам по себе, а не как искаженный нарратив благонамеренного, светлого, но крайне наивного отца Василия, встретившегося главному герою в магазине.